НАТУРАЛИСТ

(п о э м а)
П р о л о г
Вы снова здесь, разгаданные коды,
бескрайний сонм распутанных сетей,
мой скромный вклад в познание природы,
скупой анализ квантовых путей.
Но мирное столетие прошло,
и снова мы уязвлены войною;
и в память тех, кто был тогда со мною,
я протираю пыльное стекло.
Давай откроем записи тех лет,
сигналы памяти отборчивой и зыбкой
о том, как изменился этот свет,
и будем думать над своей ошибкой.
1.
Таинственные солнечные токи
тянули груз веществ по руслу дней;
в свое стекло, всё глубже и ясней,
он видел верфи, пристани и доки
больших молекул и существ сверхмалых,
их толчею в кавернах и каналах.
Как Пётр в Голландии неутомим,
неутолим в особой лихорадке,
всё, что развёртывалось перед ним,
Ксаверий рисовал в своей тетрадке,
и в микроскопа освещённый круг
заглядывал, как новый Левенгук.
Очарованье это не прошло,
видения его не охладели.
Князь проводил бескрайние недели,
уставившись в чудесное стекло,
где, слизистый прочерчивая след,
паслись стада маркиза Карабаса,
и так и не сошла за много лет
с его лица блаженная гримаса.
Мерв, давший имя моему герою,
стоял на древнем Шелковом пути,
там, где чинар с облезшею корою
в своем дупле даст место десяти;
где богатеет нынешний сатрап,
держащий лапу на поставке газа
(но это не для нашего рассказа);
Мерв, где в песках теряется Мургаб,
к империи был присоединён,
когда отец Ксаверия, полковник,
назначен в асхабадский гарнизон,
для шелковых червей растил тутовник,
пока ещё не думая о хлопке,
да поощрял парфянские раскопки.
Безоблачное детство в Асхабаде.
Страсть к чтению. Способность к языкам.
Визиты к фирюзинским казакам;
убитый ими тигр в его тетради
(вплоть до последнего ареста, мать
ещё хранила старую тетрадь).
Он часто вспоминал в иной стране,
как вкусно пили чай на топчане
с Билькевичем в густой тени платана,
как пресноводных крабов тех долин
в полуверсте от дикого Ирана
он опускал в прозрачный формалин.
Его вела, знакома и терниста,
естественника дивная стезя,
та самая тропа натуралиста,
которою не следовать нельзя,
та, на которой зрение крепчало,
та, на которой знание росло,
где детским взглядом с самого начала
он заглянул в волшебное стекло,
и многое невидимое сразу
стало понятно и привычно глазу.
2.
Он наблюдал устройство всякой твари,
привычки водорослей и зверей
от Белого до Черного морей
и на неапольском стационаре.
Закономерности рядов и серий
в своей тетради рисовал Ксаверий;
он черпал ил от Волги до Онеги,
и свежий генетический жаргон
он применял к тому, что видел он,
точнее, чем ученые коллеги.
По старой карте следуя за Мервским,
мы отмечаем, например, тот год
когда кружным путем австро-венгерским
наш юный князь достиг фракийских вод.
На станции он занял пост вакантный,
как препаратор или лаборант.
Там навещал его экстравагантный
болгарский царь, пытливый Фердинанд.
Морской воды плеснув под микроскоп,
они вдвоём смотрели на амеб
и инфузорий интерстициальных,
в созопольском песке оставив след
в той ясной атмосфере сюрреальных,
немыслимых, последних мирных лет.
Мы знаем, что в 11-м году,
набрав в свои пробирки грязь и пену,
князь ненадолго возвратился в Вену,
отыскивая нужную среду.
Не заходил он в венские кафе,
где Троцкий звал на ауто-да-фе;
не слушал сказок в оперном лесу,
где в 5 утра, едва халат набросив,
трудился император Франц-Иосиф,
от писем отрезая полосу
за полосой для будущих закладок.
Считалось: Ordnung, стало быть порядок.
Так следовал порядку и Ксаверий:
он рисовал подвластные ему
колонии невидимых бактерий,
неведомые глазу и уму.
Он различал пучки тугих волокон,
строение ячеистых миров,
усеянный рядами мелких окон
двойных мембран устойчивый покров.
В томах своих неизданных заметок
он описал устройство наших клеток;
изображала быстрая рука
сеть гамаков и оболочек скрытных
пути молекул разобщённо-слитных,
и сборку матриц, и состав белка,
и под копирку созданные коды.
Теперь мы знаем, что никто в те годы
на самых лучших кафедрах Европы
не мог понять того, что видел он.
(Но в мир пришли иные микроскопы,
переменив фотон на электрон.)
Taк он бродил по переулкам Вены,
не ведая ни Фрейда, ни войны,
когда, внезапно воспламенены,
вступили в действие иные гены –
те самые, что через триста лет,
в моей лаборатории открыты,
при новом положении планет
изменят все законы и лимиты.
(Казалось бы, прошли те времена,
когда возможно новому случиться:
и жизни суть давно закреплена,
и царству тьмы поставлена граница;
но мы не знали шума бытия
и спектра времени… А впрочем, я
отвлёкся).
3.
Необыкновенный взгляд,
давно присущий Мервскому, отныне
мог находить искомое в пучине
времён. Он возвращался в Асхабад
начала века; посещал Москву
(где никогда и не был наяву);
особым оком наблюдал Ксаверий
дела всех королей и всех империй;
в кинематографе его ума
мелькали и пожары, и чума.
Но было интереснее вдвойне
сосредоточить взгляд на глубине.
Он всматривался в смену поколений,
в движение молекул и племён;
он был захвачен яркостью явлений
и их наивной частотой пленён.
И неправдоподобные былины,
волшебным взглядом усугублены,
освещены, как венские витрины,
вставали из ушедшей глубины.
Он различал сомнения и цели,
истлевших идеалов торжество,
и все эпохи плавились и пели
перед глазами серыми его.
А между тем, его волшебный дар
дать князю заработок был не в силах:
давно иссяк солидный гонорар
за довоенный атлас жесткокрылых;
с волынского имения доход
уже не шел с 15-го года;
не выручал случайный перевод –
и он взошёл по трапу парохода,
и в 23-м, тридцати двух лет,
Ксаверий Мервский прибыл в Новый Свет.
Другие шли кто в лагерь, кто на плаху,
а наш случайно уцелевший князь,
к миссионерам присоединясь,
попал на жаркий полуостров Баху.
В краю пустынь, не до конца открытом,
читал тысячелетий палимпсест
и помогал отцам-иезуитам
исследовать природу этих мест.
С ним был тогда на дружеской ноге
французский инженер Léon Diguet,
специалист по кактусам Соноры,
и в этом диком уголке Земли
они, хочу надеяться, вели
за чаркою текилы разговоры.
4.
Ксаверий объезжал свои пустыни,
не зная ни усталости, ни сна,
надписывая четко по-латыни
изобретаемые имена.
Он обновлял нехоженые тропы
и открывал подводные миры,
и рассылал в музеи всей Европы
свои калифорнийские дары.
И с каждой почтой аккуратный груз
жуков, тысяченожек и медуз
со штемпелем, проставленным в Ла-Пазе,
шёл в Лондон и Париж, Берлин и Прагу,
напоминая им о странном князе.
Диковинная фауна и флора
была лишь тенью вечного узора,
который он пытался на бумагу
скопировать, списать, перевести,
первопроходцем на своем пути
изобретая символы и слоги
и упираясь в скудные слова,
как римские размытые дороги
в дунайские слепые рукава.
Князь иллюстрировал статьи и книги;
мы знаем, что художника талант
в нём отмечал известный Эмбрик Штранд,
профессор университета в Риге.
Смешно и грустно. Всё-таки смешно:
ему открылось чудное окно,
масштаба сверхъестественного карта,
все ангелы на кончике иглы;
а он нарочно размывал углы,
чтобы попасть на уровень стандарта,
стушёвывал мельчайшие детали,
которых современники не знали
и ожидать, конечно, не могли.
Он видел всю историю Земли.
Как юношею он составил свой
подводных тварей каталог подробный,
проникнув зрением в анаэробный,
эвксинских вод холодный донный слой –
так ныне всё наследие веков,
весь груз, что унесли Дунай и Висла,
переводились в символы и числа
и шли в тома его черновиков.
Он видел жизнь в осевшем тонком прахе
в лиманах Добруджи, в лагунах Бахи,
и в чёрном вулканическом песке,
и в тонком слое закаспийской пыли –
и высохшие, сбывшиеся были
записывал на новом языке;
подробности бесчисленных событий,
угаданный узор древнейших нитей,
мотивы повторяющихся тем,
ушедших дел мельчайшие детали,
из праха поднимаясь, улетали
в его души неистовый Мальстрем.
5.
За пыльными кулисами природы
он видел то, чего никто не знал,
как Робинзон, события и годы
записывая в полевой журнал.
Фиксировала каждая страница
простор эпох; смрад войн больших и малых;
мысль, янтарём застывшую в веках;
всё прошлое, которое хранится
у вечности в заброшенных подвалах,
у времени на тайных чердаках,
всё то, что отражается в окне
вагона – и в полузабытом сне.
Но стал с годами меркнуть чудный свет,
идущий от событий прошлых лет;
и с некоторых пор заметил князь:
плотнели проницаемые стены
существ и слов, и всё труднее гены
читали узнаваемую вязь.
И он спешил смотреть: как было знать,
как долго ясновиденье продлится?
Любая расшифрованная прядь
времён, любая новая частица,
пройдя сквозь фильтры сердца и ума,
ложились записью в его тома.
И поднимался от воды туман,
и голубое зеркало залива
пересекал паром на Мазатлан
с очередною порцией архива.
6.
В каких бы ни был князь разъeздах новых,
он отсылал коллекции в Музей
естественной истории в Софии,
а записи, журналы полевые
и дневники копились у друзей –
у Нины и Семёна Годуновых,
в уютном доме у моста со львами:
тома страниц, заполненных словами
на незнакомом алфавите (он
употреблял особый лексикон
и одному ему известный код).
Елене шел четырнадцатый год,
когда с отцовской полки род тетради
она открыла любопытства ради,
и навсегда осталась пленена
уверенными, мягкими штрихами
рисунков неизвестного К.М.,
где в мириадах высвеченных тем
хранился дух, испытанный веками,
преображённый гранями кристалла.
Так, полюбив Ксаверия, она
ещё его по имени не знала,
и как героя пушкинских поэм,
воображала своего К.М.
Пять лет спустя сбылась её мечта –
увидеть автора чудесного альбома.
Он появился на пороге дома,
застыв на фоне Львиного моста,
как молния с небесной вышины.
И в тот же год они обручены.
И князь отправился в последний раз,
чтоб рукописи вывезти, в Ла-Паз.
7.
И там внезапно, без предупреждений,
его постиг немыслимый удар –
как дождь в песок, ушёл волшебный дар,
утратился его чудесный гений.
Мозг онемел, как при анестезии.
Ксаверий стал вдвойне глухонемым,
втройне слепым. Он видел мир, как слитный
источник шума. В Санта-Розалии
он спал в какой-то хате глинобитной,
питался в миссии, лежал, бродил
по берегу, ступая в пестрый ил,
входил в солоноватые лагуны,
не слыша струн небесных и земных,
не понимая записей своих
искусно зашифрованные руны.
Не чувствуя ни тела, ни души,
не трогая свои карандаши,
не в состоянии сказать ни слова,
в Нью-Йорке, в ноябре 32-го,
Ксаверий Мервский сел на «Лафайет»
и прибыл в Гавр. Tут мы теряем след
его на десять бесконечных лет.
8.
Всё далее случившееся он
воспринимал как смутный, мерзкий сон:
ночной кошмар, как скрежет по стеклу,
сигналы фар через ночную мглу,
перо, застывшее в его руке,
и протокол на русском языке,
и мысль одна, светящая в ночи:
о том, что опоздали палачи.
Им ни к чему теперь досье о князе
от детских лет до тайника в Ла-Пазе;
пытать его не стоило труда –
он следствию не может выдать кода:
его талант утрачен навсегда
и неизвестна тайная природа.
9.
Однажды осенью, лет через пять,
в одесской одиночке заточён,
он понемногу начал вспоминать
подробности событий и времён,
очнулся от отравленного сна,
и красная пропала пелена,
и солнечная сила потекла
по высохшим каналам и сосудам.
В 42-м году он выжил чудом.
Елена десять лет его ждала.
10.
В учебниках истории земной
найди портрет Ксаверия и Лены –
в развалинах послевоенной Вены
их фото с новорожденной княжной.
За Лидией Ксаверьевной вослед
в течение одиннадцати лет
родились: близнецы Семён и Нина,
Констанция (в честь деда Константина),
Ксаверий-младший и Елизавета,
а в 56-м – Борис и Глеб:
четыре дочери, четыре сына.
Не в силах в будущее заглянуть,
отец не знал, что книгою судеб
его потомству предначертан путь
создателей Последнего Завета.
В них видя ясновиденья крупицы,
Ксаверий обучил своих детей
симфонии травы и песне птицы,
сну целого и радости частей,
величию мельчайшего, итогу
прошедшего и сплаву всех отваг,
и рисовал для них, за шагом шаг,
единственную верную дорогу.
Когда-нибудь и наш потомок верный,
ещё не появившийся на свет,
создаст учебник горестной и скверной
истории последних сотен лет,
и воскресит из атомарной пыли
прошедшее, которое забыли.
И электромагнитная война
две тысячи шестнадцатого года,
и страшные, глухие времена
Большой Зимы и Нового Исхода,
зыбучее нашествие песков,
чума, искоренившая поэтов,
и гибель школ и университетов,
и смерть традиционных языков –
минуло всё. Распался мир на части.
Отдав свои права центральной власти,
все граждане Империи Небесной
влачат свой век в надежде на покой.
И только мы стоим у самой кромки
над вечною открывшеюся бездной,
над огненной забвения рекой –
далёкие, но верные потомки
восьми детей Ксаверия с Еленой,
хранители всех знаний о Вселенной.
Э п и л о г
В меняющемся облике планеты
и в мире нескончаемой войны
уже непредсказуемы предметы
и правила не определены.
И в наши дни, когда воздвигнут мост
от прошлого к грядущему; когда
в действительности говорит звезда
с звездою в небесах – нам не до звёзд.
Мы знаем, где явлений наших суть
испортилась – но, чтобы новым бедам
путь преградить, нам надо заглянуть
за тот предел, который нам неведом.
Дом Годуновых жив, и мост, и львы,
но жалко, что архивы навсегда
погребены в развалинах Москвы
под грязным слоем векового льда.
И в череде пустых десятилетий
до нас дошел лишь устный пересказ
тех знаний, что запоминали дети
Ксаверия с Еленою для нас.
Мы не одарены волшебным глазом,
как Мервский, но в глубинах ДНК
мелодия особого смычка
выводит то, что называют – разум.
Ему нужна немалая отвага,
чтоб сохраниться в этих грозных днях,
чтоб выжить, как лишайник на камнях
в ущельях Западного Копетдага,
где триста лет назад, к воде склонясь,
заворожен блистающим потоком,
узор всех дел и всех событий связь
Ксаверий Мервский видел чудным оком.

16 декабря 2006 – 27 февраля 2007,
Xaнтингтон,
Западная Виргиния