О встрече с лейденским ювелиром, с присовокуплением поучительной истории о двух евреях и рассуждений Антона о Высшем Долге.
Mинуло немногим более двух недель со дня несчастной и странной гибели капельмейстера Матиаса Крейслера, как наш герой Антон ван Левенгук, совершив поездку в город Утрехт по торговым делам своего дядюшки, возвращался домой. Впрочем, он имел еще поручение в Лейденский синдикат, и потому свернул на лейденскую дорогу. Мили через две у придорожного канала он увидел сломанный возок и людей рядом с ним. Антон приказал вознице придержать лошадей и, поравнявшись с возком, спросил, не нужна ли его помощь. Степенный человек в черном одеянии, по виду синдик или купец, ответил, что поломка пустяковая, но требует еще задержки, И он был бы очень рад, если бы молодой купец доставил его в Лейден.
– Поскольку я хочу поспеть до сумерек. Вам же Лейдена не миновать, если только вы избрали правильный путь.
И в дороге Антон спросил незнакомца, кто он и откуда.
– Позор на мою седую голову, – отвечал тот, – что я забыл представиться и вас о том же не попросил. Меня зовут Филипп ван Роотман, и я содержу три ювелирных лавки в Лейдене и мастерскую для шлифования драгоценных камней. А еду я из Роттердама, где была большая ярмарка.
Антон в свою очередь назвался и рассказал о своих торговых делах, добавив, что хотя дядюшка Ван Брукк и тщится приохотить его к торговле, но, откровенно говоря, душа его, Антона, не лежит к этому ремеслу.
– Ремесло ремеслу рознь, – задумчиво ответил ювелир, – и если вам не претит болтовня случайного попутчика, я поведаю вам одну историю. Мне рассказал ее не так давно один амстердамский еврей, шлифовальщик стёкол. Он рассказал, что в древнее время корабль предков его, гонимый ветром и бурей, выбросило на пустынный берег и разбило вдребезги. Купцы предались отчаянию, ибо погиб весь их товар (а везли они груз соды, товара, как вы знаете, немалого), и лишь малую толику удалось им спасти. С наступлением ночи они развели на берегу высокий костёр, но никто из проплывавших мимо не заметил огня и не подобрал несчастных. Под утро сморил их сон, а проснувшись, испекли они себе хлеб свой на угольях погасшего костра. И разгребая те уголья, нашёл один из евреев прозрачный камень, твёрдый, но хрупкий, и таких каней доселе они не встречали. В наш век мы знаем, что кусок соды, попав в огонь и сплавившись с обычным песком, может дать стекло, но тогда это не было обычным делом, и люди стекла не знали. Сочли же они его за драгоценный камень, а поскольку было их двое, то в надежде, что удастся им всё же спастись, разделили они кусок стекла пополам. Надо сказать, что сочли они еще знамением Божьим эту находку, и точно: на следующее утро их подобрал финикийский корабль.
– Я слышал и даже читал эту историю в книгах, – отвечал Антон, – и не вижу в ней особой мудрости. И почему бы не произойти стеклу из песка и соды, ведь и ныне так получают всевозможные виды стёкол, а с добавлениями особых веществ даже и цветные. Что же тут поучительного?
– Молодость тороплива, – произнёс Филипп ван Роотман, – и вы не дослушали мою историю до конца. А далее, как передал мне Барух Спиноза, помянутый еврей- шлифовальщик, и были те самые поучительные события, ради которых я и начал свой рассказ. Два помянутых купца (а не лишним будет сказать, что первого звали Бар-Леви, второго же Шимон) попали в город Вавилон и там расстались. Бар-Леви понёс чудесный камень к ювелиру, чтобы получить за него, как он думал, не менее двухсот талантов золота. Шимон же понёс чудесный камень к другому ювелиру, чтобы и он назначил сообразную цену, и так бы они узнали оба, чего стоит их находка. Оба же вавилонских ювелира долго исследовали камень, а затем, пожав плечами, сказали, что хотя им таких камней видеть и не доводилось, но это не адамант, и не горный хрусталь, и не сапфир, а камень простой и не драгоценный, хоть и прозрачный. И более пяти драхм никто из них за этот камень дать не может.
Велико было горе купца Бар-Леви, и он выбросил странный камень, обливаясь слезами, и разодрал одежды свои на себе, как не осталось у него более богатства и славы, и весь его груз погиб на корабле. И умер он в нищете.
В то время купец Шимон, взяв от ювелира камень стеклянный, стал думать, на что бы употребить его. И, занявшись алхимией, он нашёл, как простым способом из соды и песка получать множество таких камней, и не только камней: как, надувая по-разному, делать сосуды, причем сосуды, в отличие от глиняных и деревянных, прозрачные, хотя и хрупкие. Но ведь и глиняные сосуды хрупкие, а Шимон стал торговать стеклянной утварью, и на том разбогател. И жил он в славе и почёте.
– Я выслушал вашу историю, – сказал Антон, – и снова не вижу в ней мудрости (простите, что я говорю так прямо). Что из того, что один разбогател, а другой обнищал? Что из того, что один купец оказался удачливее другого? И при чём тут стеклянная утварь – разве мало купцов, торгующих иными товарами? Разве мало их было до тех евреев и разве нет их сейчас? Разве не богатеют одни и не нищают другие, и множество и тех, и других? Потому и не люблю я торговлю, минхеер ван Роотман, что торговцы одним только и живут – как бы разбогатеть, как бы оставить кого в дураках, а самому продать повыгоднее и забраться повыше. За этим не видят они света и людей живых, за этим забывают они, что человек должен быть подлинным образом Божиим, а не рабом Маммоны.
– Хорошие речи, – отвечал ювелир, – и я вижу, что у вас благородное сердце. Алчность и жажду наживы необходимо осуждать, и насчёт этого вы точно правы. Чем более человек алчен, тем менее он помнит о Высшем Долге. Ибо сказано – легче верблюду попасть в игольное ушко, чем алчному в рай Господень.
Но в вас еще говорит и увлеченность, свойственная молодости. Сами взгляните, чем был бы наш мир без торговли? Сейчас воюют не солдаты, а рынки; договоры заключают не короли, а купцы; страны покоряют не державы, а купеческие союзы. Взять хотя бы достойную Ост-Индскую компанию, членом которой я имею честь быть – разве это не воистину благородный союз, хотя и не все в нём – дворяне? Да, в наше время, любезный Антоний, безродный купец с кошельком куда больше значит, чем родовитый дворянин с пустым карманом. Да вы и сами это знаете.
– Всё это так, – промолвил Левенгук, – но всё же ответьте, к чему была ваша история? Неужто только затем, чтобы меня убедить в том, что торголя тоже почётное дело? И что умелому торговцу живется лучше, чем неумелому? В рассказе вашем есть ещё какой-то смысл, который мне неясен. И кажется мне, что вы рассказ свой не окончили, и что я опять прервал вас на середине.
– Да, это так, – ответил Филипп ван Роотман, немного помолчав. – Барух Спиноза присовокупил к древней легенде еще и свой комментарий, который я не стал пересказывать, поскольку считаю его выдумкой самого Спинозы и явною ересью. Однако мнится мне, что вы, мой молодой друг, способны впасть в такую же ересь,
и потому я приведу вам помянутый комментарий.
Ересь же состоит в том, что еврей-шлифовальщик вознамерился предположить, что Бог дал купцам в руки стекло вовсе не для того, чтобы делать сосуды. Что будто бы Бар-Леви, по замыслу Бога, должен был попытаться еще отшлифовать камень, и тогда бы люди поняли, что шлифование стекла не менее ценно, чем шлифование алмазов, потому как стёкла, определённым образом отшлифованные, позволяют видеть то, что обычным глазом невидимо. И в пример тому Спиноза привёл свои собственные опыты по шлифованию стёкол, что будто бы он делал стёкла, увеличивающие и в десять, и в пятнадцать крат, и так делают многие у нас в Голландии, и за границей, и сейчас уже не новость смотреть на звёзды в зрительную трубу, а на мелких животных и прочий хаос в зрительную трубу иного вида. Я же, со своей стороны, сказал, что коль скоро и удаются такие опыты именно здесь и сейчас, то, значит, так и повелел Господь. А полагать, что Господь хотел дать такие стёкла человеку еще в древние века, но замысел Господен не осуществился из-за тупости еврея Бар-Леви, – это значит сомневаться во всемогуществе Господнем, а, стало быть, впадать в самую злую ересь. И ещё добавил я к тому, что вообще негоже сравнивать пустую забаву шлифования стёкол с почётным делом шлифования камней. Ибо драгоценные камни Господом созданы на потребу и радость человеку, и от них бывает только блаженство, но никакой ереси. А стёкла шлифовать – ребячья забава, как и смотреть в зритеьные трубы. Потому что ничего, кроме того, что мы и так видим, в мире нет, ибо знания о мире человеку дал Господь, и всё, что мы поверх этих знаний увидим, есть ересь и бесовское наваждение. И вы, надеюсь, со мной согласны, – заключил свою речь Филипп ван Роотман.
Долгий разговор утомил почтенного ювелира, и он замолчал.
Молчал и Антон, в то время как возок всё катил вперёд, и видны были вдали уже башни города Лейдена. И сказал Антон своему попутчику:
– Я не хотел бы обидеть вас, минхеер ван Роотман, и не ваша вина, что именно я попался вам в попутчики. Но как я есть человек откровенный, то признаюсь: мне по душе речи Спинозы. Ибо я и сам уже долгое время занимаюсь шлифованием стёкол и рассматриванием мелких животных, и я скажу вам, что в этом есть не меньшее блаженство, чем в созерцании драгоценных камней. Более того, не есть ли это истинное счастье – увидеть то, чего никто до тебя не видел, узнать то, чего никто не знал, и поведать об этом людям? Ведь не в том блаженство, чтобы созерцать красоту, но в том, чтобы ее открыть и поведать о ней миру. Ибо хотя и счастлив созерцающий, но стократ счастливее открывающий.
Филипп ван Роотман поднял руку недовольным жестом.
– Вы впадаете в ересь, Антоний, – жёстко произнёс он, – а мне вам нечего более сказать, чем то, что я уже говорил. Но запомните: одно дело – шлифовать стекло, а другое – драгоценные камни. Господь наставит вас на верный путь, и, думаю, вы поймёте, в чем отличие стекла от алмаза. И дай Бог мне в будущем увидеть вас достойным купцом.
С этими словами ван Роотман замолчал и не произнёс более ни одного слова, пока возок Левенгука не въехал в Лейден и не подъехали они к одной из лавок ювелира, где тот и покинул Антона, сердечно с ним распрощавшись.
Левенгук же, погружённый в раздумья, направился дальше.
апрель 1974,
Новосибирск