1.
Я по призванью – энтомолог;
я в детстве в Ялтах и Анапах
ловил цикад или сверчков,
а после в городе родном
вдыхал шкафов музейных запах
да пыль библиотечных полок,
да в микроскоп из-под очков
смотрел часами день за днём,
щетинки мелкие считая –
активность вроде бы пустая.
Была привычна и проста нам
жизнь на ходу грузовика,
среди степи, у костерка –
там, на границе с Казахстаном,
у занесённых солью рек,
там, под гитару наших практик,
под звёздным небом всех галактик
кончался наш двадцатый век.
Я там облазил каждый куст,
валяясь в глине и в песке,
ища объект свой восьминогий.
Науку мудрых экологий
в новосибирском Городке
читал Стебаев-златоуст,
старик восторженный, но строгий.
О, как он нам преподавал
и солнца жар, и моря вал,
и вдохновенные приливы,
и почвы страстную среду,
и жизни в сбивчивом бреду
формотворящие мотивы –
радар кита и взгляд орла,
да цепня цепкие сегменты,
да шар земной, где континенты
на слое магмы, как стекла
расплавившегося, плывут…
Так больше не преподают.
2.
Мы многое в науке можем:
мы ДНК свою стреножим,
как укрощённого коня,
двойной цепочкою звеня;
в её наследственный поток
умело вставим нож энзимный –
так режет посетитель зимний
фламандским лезвием каток…
Всё так, и всё же, не смешно ли
в такой безрадостной глуши
чинить свои карандаши
да обсуждать свободу воли?
Взгляни на карту наших дней:
всё расплывается на ней.
Какие помыслы и темы,
симфонии и теоремы
не зародясь, сгорят дотла
в жару плавильного котла?
Так что же – вправду мы открыли
язык вещей, единый код
для всех явлений мира – или
на грани выдумки и были
нас водит некий кукловод?
И не приглашены на пир мы,
а лишь скользим по краю ширмы,
не понимая, что за ней?
Но – будем жить, и всё, что вечно,
любить бесстрашно и беспечно,
пока ещё хватает дней.
апрель–май 2004,
Хантингтон