В смурной ландшафт двухтысячного года
Вплелся мотив старинных, прошлых драм
(Драхм греческих). Косней, моя природа;
Чертополох, не пропадай, упрям!
С благооткрытой толщи небосвода
Лови мембраной клеток нужный луч,
И расцветай, невянут и колюч.
Сули Улиссу рок в морской пустыне,
Луна, чей лик щербатый все ясней!
Но что-то нам осталось от латыни
(Хотя мы и не говорим на ней) –
Быть может, жесткость фибров и корней,
Что связывают время и пространство,
В преемственности видя постоянство.
На постоялый двор порой зайдя,
Вглядевшись, мы увидим д’Артаньяна
За плотною завесою дождя,
Всего в крови, в себя не приходя
Героем монархистского романа
(И россыпи брильянтовых подвесок
Летят в траву или густой подлесок).
Весло несëм лопатой на плече.
Жуя свой хлеб, на зрелища глазея,
Нет недостатка в новой саранче,
ТV принял ключи от Колизея,
Упрямый Фрейд сидит на каланче.
Пал Рим. Балканизирует Европа.
Тепло. Пот каплет на панель лаптопа.
Загнали мы в компьютер силикон
(Что углероду чужд, как турок греку),
Его ж не боги дали человеку,
А превзойдя естественный закон,
Старатель вымыл, сам по пояс в реку.
За ним уже полмира по реке
Зашлëпало с мобильником в руке.
Но что же наш больной? насколько плох?
Кой чорт понëс нас на свою галеру?
Ужели мы наследуем примеру
Скелетно-динозавровых эпох,
В музеях, по Линнею и Мольеру,
Заняв стеклянный ящик твари редкой
Под «Ч. разумный» блеклой этикеткой?
Не выручат ни Данте, ни Шекспир,
Ни рай, ни ад. Сожжен наш старый «Глобус»,
И некому сказать «авек плезир»;
Сожрëт ли нас дотла чумной микробус,
Мир чувственный затерт до черных дыр.
Из всех карманов вылезают фиги –
А все же я ищу забвенья в книге.
Но те ли я слова читал когда-то,
Что вызовет усталый мой дисплей?
Те отблики то пастбищ, то полей,
Где Популюс и Тилия к закату
Бегут аллеей лип и тополей
В той книге – я забыл, в каком году,
И не пойму, во сне или в бреду.
(30 июля 2000, Хантингтон)