Александра Орме об оккупации Венгрии в 1944-1945 гг.
Сколько существует документальных свидетельств об оккупации советскими войсками Восточной Европы во время второй мировой войны? А сколько из них, перед лицом трагических событий, написаны легко и с настоящим европейским юмором? Книга Александры Орме «Товарищ идет!» (1950) – один из таких редчайших и прочно забытых памятников истории.
Александра Орме — псевдоним Алисы (Литки) де Барца (урожденной Липхардт, 1909–1973) – польской писательницы, в юности посещавшей литературные кружки Варшавы. Вместе с мужем, польским бароном Ежи Ромашканом, в 1939 г. бежала из Польши в Венгрию, где Ромашкан умер от туберкулеза. В 1944 г. Алиса вышла замуж вторично – за венгра, аристократа (и рыцаря Мальтийского ордена) Кароля Барца, брат которого Дьердь Барца до войны был послом Венгрии в Англии, а после – в Ватикане. В декабре 1944 – апреле 1945 г. эта семья с кучкой родственников и друзей-беженцев жила в имении Барца под Будапештом – деревне Замор (сейчас Пуштазамор). Там они встретили наступление на Будапешт Красной Армии (которая скоро, в феврале 1946 года, будет переименована в Советскую Aрмию). В поместье Барца размещался штаб маршала Толбухина. Сейчас там находится отель «Старый дуб». После войны Барцы перебрались в Италию, а потом в США. В Америке Барцы «для европейского аристократизма» прибавили к своей фамилии приставку «де»
Первая книга Александры Орме, написанная в оригинале по-польски, вышла во французском переводе в 1948 г. под названием «Русские солдаты с натуры. Подлинная история оккупированной деревни» («Soldats russes d’après nature. Histoire vraie d’un village occupé»). Английский перевод с польского был опубликован в Лондоне в 1949 г. под заглавием «От Рождества до Пасхи» (“From Christmas to Easter”) и переиздан под заглавием «Товарищ идет!» (“Comes the Comrade!”) в Нью-Йорке (издательство William Morrow) в 1950 г. Александра Орме опубликовала еще несколько книг, последнюю – в 1957 г. Она преподавала немецкий и французский языки в Висконсине (Ошкош). После смерти мужа Орме вернулась в Польшу – она признавалась, что не может жить без европейской культуры. Родственники и друзья «Литки», как звали ее в семье, рассказывают о ее веселом нраве и той культурной атмосфере, что всегда окружала ее и в провинциальном Висконсине, и в космополитическом Нью-Йорке. Лоис Леттини из Техаса, бывшая в 1960-х гг. студенткой Литки в Висконсине и гувернанткой ее приемных внучек, недавно связалась со мной по Интернету, узнав, что я разыскиваю информацию об «Александре Орме». Леттини вспоминает, как Литка приглашала американских студентов к себе домой на европейские блюда (например, итальянские макароны с чесночным соусом), но говорить за столом надо было обязательно по-французски или по-немецки (Литка и ее муж знали пять языков). Знаменитая журналистка Мэри МакГрори в 1981 г. почтила память Литки де Барца в газете «Бостон Глоуб», вспоминая ее шутливые слова «Раз начав быть поляком, ужасно трудно остановиться».
Действие книги «Товарищ идет!» развивается как в драме (или, скорее, трагифарсе) по классическим единствам сюжета, места и времени. Все действие сосредоточено в венгерской деревне. Пуштазамор назван «поместье Мора», и все действующие лица также выступают без фамилий, под условными именами или домашними прозвищами: настоящая фамилия Барца нигде не упоминается, в книге муж автора назван слоновым прозвищем «Джамбо» (согласно его «большому росту и доброму характеру»), его брат-дипломат назван «Тацит», сама рассказчица – «Лида», ее племянник «Джек», и т.д. В перечне действующих лиц есть и некоторые русские солдаты, например «Виктор-«Шаляпин», который пришел пограбить и остался попеть» или «Майор Сергей, который жульничал при игре в домино»…
Книга эта основана на реальных дневниковых записях Алисы-Литки-Александры-Лиды, которые начинаются 22 декабря 1944 г. Лида, ее семья и ее друзья-беженцы ждут прихода советских войск, закапывают ценные вещи и оборудуют убежище в погребе. «Все наши разговоры были о русских. Какие они? Представьте себе, что вы ежедневно ожидаете нашествия неведомой, огромной армии с Востока…». Настроения семьи волнительны, но не слишком тревожны – ясно, что в течение войны их симпатии были не на стороне гитлеровцев. Семья запасает провизию и вино; слуги и крестьяне все еще подчиняются хозяевам. Сидя с другими в погребе, польские женщины (Лида и ее подруга Фифи) лихо пьют «из горла» водку, о которой она попутно, горько и с вызовом, замечает: «Поляки любят водку…В Восточной Европе водка-матушка веками выполняла тяжелую задачу. Она латала все дыры, согревала людей в холода, осушала их слезы в печали, обманывала их желудки в голодное время… В Восточной Европе водка – это театр, кино, концерт и цирк; она служит неграмотным вместо книг, делает героев из жалких трусов, она – великий утешитель, удаляющий все горести из наших сердец…».
23 декабря 1944 г. : «…Стрельба со всех сторон…Кто стреляет? В кого?..Джек повернулся к нам и быстро сказал : «Это русские….Я слышал, как они кричали «Давай, давай!».
Передо мной стояли двое русских солдат. Они выглядели точно так, как будто их вырезали из нацистского пропагандистского плаката, только лица их были широкими, честными, и расплывались в детской, доброй улыбке…Значит, они пришли. Значит, они действительно сушествуют. Они освободили нас и вот эти двое – здесь, передо мной…
… Вот как они выглядели, наши первые два русских солдата: оба были оборваны, одеты в заплатанную, невообразимо грязную форму и длинные шинели цвета горохового супа… Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Я сбежала по лестнице вниз, чтобы сообщить о новости. «Вина! – закричала я. – И хлеба! Быстрее!».
После этого уэллсовско-робинзоновского момента встречи двух миров солдаты выпивают вино, но возврашают буханку хлеба: они не голодны, в Красной Армии достаточно хлеба. Идет беседа (Лида, немного понимающая по-русски, служит переводчицей). Один из солдат бросает взгляд на руки женщин: «…как у любых нормальныx европейцев, у нас на руках были часы и кольца, обручальные и прочие.
«Снимите все часы и кольца и закопайте их » – посоветовал наш новый друг. «Среди русских на каждые десять хороших человек есть один плохой, и такой все у вас заберет – он все украдет, понимаете? Закопайте все надежно». Нас тронул его совет, но в то же время неприятно поразила такая искренность и отсутствие солидарности….».
За первой парой солдат приходит вторая группа, которая немедленно требует драгоценностей. Первый же советский офицер, вошедший в дом, без стеснения забирает из комнаты Джека пару изящных стремян для английского седла. Лида и остальные удивлены: «Неужели весь Советский Союз состоит из таких противоречий?. Уходя, он помахивал рукой, в которой были стремена, и они звенели при каждом движении. Я подумала: нам будет нелегко понять эту новую Россию».
За следующие месяцы Лиде предстояло увидеть еще немало противоречий и проводить взглядом не только пару изящных стремян: все поместье Мора и прилежащая венгерская деревня были тщательно и методически разграблены.
В тот же день Лида спешит к офицеру и просит не забирать у них машину, стоящую в гараже. «Я объяснила, что машина принадлежит брату моего мужа, что у нее дипломатический номер, и что даже немцы не забирали таких машин.» Mашину эту, собственность швейцарского дипломата, офицеры увели в тот же день, заявив, что швейцарцы – такие же фашисты, как немцы.
«….Проталкиваясь через солдат, мы вошли в коридор. Там была такая толпа, что мы еле вошли внутрь. С огромных трудом мы добрались до моей комнаты…Там мы застали наихудший вариант коктейль-парти. На обеих наших кроватях лежали солдаты. Один был занят тем, что выбрасывал на пол все содержимое ящиков моего комода, другой же методически и искусно разбирал на части наше радио.
…Другие солдаты шарили в шкафах. Все ящики уже были на полу, усеянном бутылочками с лекарствами Джамбо, его обувью, ватой и зубной пастой, причем все это еще было залито его полосканием для рта.
…Я перешла в гостиную. В ней на столах, креслах, сундуках и стульях расположилась орда русских…Через открытую дверь мне был виден кабинет Тацита, где солдаты бродили по колено в бумагах и документах. Все они были чрезвычайно заняты. Как сразу же стало ясно, их главных занятием было разбирать все на части. Некоторые разбирали спортивные ружья Тацита и Франци, другие – радиограммофон в гостиной, третьи – часы и барометр. … На меня никто не обращал внимания. Я чувствовала себя как во сне, в видении, как будто либо они были призраками, либо я была невидима…»
Хозяева искренне недоумевали – зачем в дом вломилось столько солдат? «Почему они не остались в деревне? Где все они будут есть? На чем спать?…В комнате дворецкого солдаты деловито вытаскивали стопки белоснежного постельного белья из шкафов и куда-то его уносили. Куда? Почему? Может ли быть, что они просто-напросто грабят наш дом? Зачем солдатам на фронте наволочки, скатерти, салфетки, кухонные полотенца? Они прошли через столько стран, что уж наверняка у каждого есть и полотенце, и салфетка…». Так продолжалось веселье в доме, под завязку занятом солдатами Красной армии на постое. Слуги, кроме двух верных поварих, сбежали.
Джек, племянник Лиды, замечает, что она зря сказала офицерам про то, что воспитывалась и бывала «за границей», т.е. в Западной Европе: «…для них это – преступление». «Что? – воскликнула я. – Преступление – учиться за границей?…» Джек объясняет: «…В России нельзя даже получать письма из-за границы без того, чтобы не привлечь внимание НКВД. Я забыл тебя об этом предупредить», добавил он. «Ну, может быть, так было раньше, но сейчас – навряд ли. Нельзя же настолько держать в оковах двести миллионов человек», сказала я. «Нет, можно, – упорствовал Джек.». Юный поляк Джек, конечно, был прав. Удивительно и трагично легкомыслие и неведение как Лиды, так и всей семьи Барца – и эта нота прослеживается в течение всей книги. Надо сказать, что Барцы еще хорошо отделались – все они остались в живых, хотя, конечно, и потеряли все добро, а потом и само поместье с приходом к власти коммунистов.
Возвращаясь в дом после отбытия маршала Толбухина (и до прибытия очередной волны оккупантов), семья пытается навести там порядок. «…В спальне грязь и разгром были просто фантастическими, нет – сюрреалистическими. Пол был покрыт набивкой от стульев и диванов, из которой здесь и там, как изюминки в сухой смеси для торта, виднелись соленые огурцы. Из всего этого высовывалась мраморная Венера. Ее окружали бутылки из-под шампанского с отбитыми горлышками. Я выдвинула ящик ночного столика – там лежал кусок гнилого мяса. …Все в доме было липким от грязи – кроме туалета. Им вообще не пользовались. Или, может быть, пользовались, но в качестве фонтанчика для питья. Мы, однако, обнаружили другой туалет – уличного типа, устроенный из старого крестьянского гардероба во дворе, прямо напротив главного входа. Видимо, Толбухин придерживался тех же взглядов, что и русский офицер, объяснивший нашему священнику: «Мы – культурные люди, а не такие свиньи, как вы. Мы не ходим по нужде в том доме, где мы живем.»
Джамбо, муж Лиды, настояший европейский аристократ, беседуя с ней и другими по-французски, уверен, что все будет хорошо: «Мы ведь сказали им, что мой брат [Дьердь Барца, бывший посол – В.Ф.] – политический беженец, что он лично знает многих советских политиков, что в Лондоне он подружился с Майским, что он был нашим послом в Ватикане… Дипломаты, – нравоучительно продолжал Джамбо, – во всем мире одни и те же, и я не вижу вреда в том, чтобы этот симпатичный офицер знал, сколько раз мой брат был за границей, наоборот, это только произведет на него благоприятное впечатление…». Тем не менее, пьяные солдаты через несколько дней ведут бывшего дипломата в садик расстреливать – безо всякой видимой причины. Лиде удается спасти его буквально под дулом винтовки, убедив солдат, что расстреливать без приказания командования – «некультурно». Это слово, по наблюдениям Лиды, производило на русских солдат магическое действие, и Тацит остается в живых (он прожил еще пару десятилетий, благополучно эмигрировав в Австралию и оставил мемуары о своей дипломатической работе в довоенной Европе).
Сюрреализмом отдает ночная беседа Лиды с юным часовым – который, в отличие от многих других солдат, не пытается ее изнасиловать или, напоив, «уговорить добром». Речь заходит о музыке, и часовой обнаруживает свою советскую «культурность» сталинских времен. Вот их диалог (который я всего лишь чуть-чуть «драматизировал»), достойный пера Ионеско:
Ч а с о в о й. Какая опера самая лучшая?
Л и д а. Я не знаю…их так много, и они такие разные – нельзя выбрать самую лучшую.
Ч а с о в о й. Нет, нет, неправильно! Вот видите – вы не знаете. Вы это не изучали. Я знаю: самая лучшая, это «Риголетто», на втором месте – «Тоска», на третьем…не помню, по-моему «Кармен». На фронте все так легко забывается. Но неважно, какая на третьем месте, важно только, какие на первых двух.
Л и д а. Ну ладно…А литературу вы знаете?
Ч а с о в о й. Какую? Я их все знаю: английскую, немецкую, французскую, и, само собой, нашу. Я, конечно, не читал всего, но я знаю, кто что написал. (говорит быстро, как бы боясь, что Лида внезапно исчезнет). Я больше всего люблю французскую, потому что французский язык самый красивый. Вы этого не знали?
Л и д а. Но мы не считаем, что какой-то язык самый красивый. Каждому нравится его родной язык.
Ч а с о в о й. Нет, нет! Это неправильно! Я, к сожалению, не знаю французского языка, но я знаю, что именно он самый красивый. А вы знаете русскую литературу?
Л и д а. Знаю. И классику, и современную.
Ч а с о в о й. Я предпочитаю классику. А вы? (не дожидаясь ответа). Что вам больше всего нравится у Льва Толстого?
Л и д а. «Детство», «Юность», «Война и мир».
Ч а с о в о й. Это неправильно! Опять вы неправильно отвечаете. Самая лучшая его книга – это «Анна Каренина». Видите? Вы не знали. Вы думали, «Война и мир». А сaмые лучшие немецкие писатели – Шиллер и Гете, а английский – Шекспир, а французские – Золя, Виктор Гюго и Мопассан. Вам кто больше нравится, Лев Толстой или Мопассан?
Л и д а. (ошарашенно). Если выбирать, то Толстой.
Ч а с о в о й. Неправильно! неправильно! Вы не знаете. Вот и этого не знаете. Ведь ясно, что Мопассан лучше, потому что французский язык самый красивый. Вы, наверно, не учились в университете?
Л и д а. (пристыженно). Нет, не училась. (Про себя: Господи, чему же этих бедных ребят учат в их университетах?). (Часовому). А вы знаете французский язык? Нет, вы же сами сказали, что не знаете. А почему же вы так уверены, что он самый красивый?
Ч а с о в о й. (смущенно вздыхает). Нет, французского я не знаю, но я все изучал про этот язык. А вот какие музыканты самые лучшие – вы знаете? Вы ведь вроде бы культурная, образованная женщина.
Л и д а. Я – культурная, образованная, но я вам никак не могу сказать, какие музыканты самые лучшие. Очень многие из них – самые лучшие, из них каждый и выбирает того, который ему больше всего нравится.
Ч а с о в о й. Вот, вот! Вы и этого не знаете. Вы просто стараетесь уйти от ответа. И еше говорите, что вы – образованная. Что же это у вас за образование? Три самых лучших музыканта – это Бах, Бетховен и Мольер.
Л и д а. Кто?
Ч а с о в о й. Мольер.
«Культуру» оккупанты уважают. Заметив портреты великих людей на стенах, они узнают Толстого; Лида тут же показывает им Шуберта, но на всякий случай выдает его за Пушкина; солдаты с уважением соглашаются. В других случаях Шуберт или Берлиоз проходят как Лермонтов. Солдаты и офицеры одобрительно кивают, интересуясь, повсюду ли в Европе у культурных людей висят портреты Лермонтова – или по крайней мере Пушкина.
Солдаты, ограбив и разорив деревню (как помешиков, так и крестьян) с успехом и наглядно агитируют жителей венгерской деревни «за коммунизм». Лида пишет об этом: «…Среди простых людей, которые никогда ничего не читали, существуют два представления о коммунизме. Наименее популярное из них – что все должны быть равны по своему достатку. Этого мнения придерживаются немногие. Большинство примитивных коммунистов видит в коммунизме обмен положением: я мыла полы раньше, а теперь пускай она, моя прежняя хозяйка, помоет мои полы. В таких случаях я всегда замечала, что для истинного равенства мы должны мыть полы по очереди – но не получала в ответ одобрения. Для этих «коммунистов» коммунизм был просто классовой местью – и, к сожалению, в нашей деревне все коммунисты относились к этому типу… Для них коммунизмом был бы любой общественный строй, при котором они сидели бы в господском доме и пили кофе, а мы бы стригли газоны и сгребали листья. Таков был их идеал, и нельзя было убедить их, что на самом деле это никакой не коммунизм».
Как исправный летописец, Лида чутко регистрирует отражения международных событий 1945 г., которые чувствуются и в поместье Мора. «Как только стало ясно, что русские победят в войне, их отношение к западным союзникам полностью изменилось…Я больше не решалась рассказывать о том, что у меня есть друзья в Англии или о том, что мой деверь был там политическим беженцем. Теперь это стало грехом. Когда я впервые встретилась с русскими, они всего лишь подсмеивались над Англией как над «страной лордов», тогда как отношение к США было как к государству, равному СССР. Теперь, когда война уже почти завершилась, Англия стала очевидным врагом, над ней издевались и ее презирали; США же стали соперником в борьбе за мировое господство».
Книга кончается благополучно. Приходит из Будапешта машина друзей-дипломатов, и семья покидает поместье Мора – навсегда. Последняя фраза книги: «Мы ехали, чувствуя себя как первые люди по дороге на Луну».
Венгерский дневник Лиды – Литки де Барца – Александры Орме удивителен своей непосредственностью и трагикомической бодростью, документальностью и стилем. Он не претендует ни на литературное мастерство, ни на философские обобщения, но с честностью, резкостью и разрешением документального кинематографа он запечатлел для нас правду, звук и запах событий, слов и мыслей того времени. Так можно и надо писать.
Литературный европеец (Франкфурт), 2005, 84 (февраль)